[crazyhinata]

надо снова начать писать. понемногу. и пусть открыто будет.

"Прокурено. Моя жизнь прокурена," - думаю я, запихивая очередной блок сигарет в рюкзак. Никогда раньше над этим не задумывался, но сейчас, когда почти последние деньги слились на сигареты, понял, какие приоритеты у меня в жизни.
Меня не сильно пугает, что станет нечем платить за квартиру, совершенно не забочусь о пропитании, не важно, на что я буду ездить на учёбу, да и на работу. Главное - сигареты. Главное - возможность закурить, проснувшись от кошмаров, пропитать всё вокруг дымом, а, значит, собой. Показать всему вокруг и самому себе тоже, что есть принадлежащая мне часть мира и она прокурена так, как я хочу.
Мне лень закрывать входную дверь на замок, мне лень пить все нужные лекарства, мне лень поесть, даже если я умираю от голода.
Быстрее всего я собираюсь посреди ночи за сигаретами.

Я так люблю, что многие люди ненавидят мой прокуренный запах. Никто близко не задерживается. Мамаши орут, когда дымлю в людных местах. Спортсмены хмурятся, многие девушки - тоже.
Хотя, знаете, есть "модные" девицы, что увиливают за мной. Подлавливают где-нибудь, просят сигарету или предлагают так, что заодно и себя. Считают меня очаровательным интровертом, со своей тихой и крутой второй жизнью. Даже если бы узнали, что я им мысленно их же кишки вокруг шеи обворачиваю, всё равно текли бы. Противные, бесящие бабы.
Я не педик, парней я ненавижу почти так же, как и баб.
Я ненавижу собак, кошек, птиц и всё остальное, что дышит или даже делает попытки дышать.
Только две вещи, из-за которых я могу уважать людей. Сигареты и музыка.
Нет, я не слушаю какую-нибудь тяжёлую херню, не слушаю ничего пидаристически-депрессивного, любые завывания заставляют меня хотеть пустить кому-нибудь кровь, чтобы хоть оправдано было. Я люблю именно музыку, это непередаваемое звучание какого-либо инструмента, эти звуки, что нельзя считать ни природными, ни человеческими. Музыка - самое непостижимое.
Я люблю всякие бары, рестораны и прочую дребедень, где есть живая музыка. Мне кажется, люди, что играют, на время игры перестают быть людьми. Они не становятся богами, ни за что, но становятся чем-то более высоким и реальным, тем, во что действительно можно верить, в отличие от всего остального в этом грёбаном мире. Они становятся самой музыкой.
Я встретил его в одном из средненьких баров города.
Я встретил лучшую музыку, что когда-либо слышал. Что когда-либо услышу.
Я встретил то, что могло убить меня вернее скольких угодно пачек сигарет.

И возненавидел за то, что он не мог быть музыкой вечно.
Но его пальцы. Длинные белые пальцы, всё по правилам пианистов и холёных музыкантов, длинные пальцы, двигающиеся будто отдельно.
Он закрывает глаза, когда играет. Он не смотрит на клавиши, лишь слышит их, его пальцы идеально знают движения.
И, чёрт подери, он делает то, чем я никогда не восхищался. Заставляет меня восторгаться тем, что я ненавидел, от чего меня практически тошнило.
Он пел. Он невероятно, бесподобно пел.

Конечно, не я единственный готов был пасть ниц перед ним. Набивалось слишком много народу в бар, когда были "его дни", слишком много для меня. И, может, мало для него. Чем больше людей, тем экспрессивней он играл.
Думаю, бар держался только за счёт его игры. И, чёрт возьми, пения.
Я не пытался с ним заговорить, даже встать поближе. Когда он не играл и не пел - он ухаживал за "дамами", он смеялся абсолютно дебильным шуткам, вежливо разговаривал на пафосные темы политики.
Я готов был поверить в Бога, лишь бы шептать: "Господи, какой у него голос. Какой. У него. Голос."
Я готов был поверить в Бога, если бы можно было бы продать свою душу Дьяволу за то, чтобы этот парень принадлежал мне.
Я готов был поверить в Бога, чтобы не причислять этого парня к людям.

Меня свела с ним моя любовь к курению.
Я остался в баре до самого закрытия, потому что там был он. На самом деле, он давно закончил играть и ушёл куда-то в одну из комнат для важных клиентов в баре, поэтому люди расходились довольно быстро. Обслуживание там дерьмовое.
Но я знал, что он там, я просто не мог заставить себя уйти. Так почти всегда. Здешний бармен знает, что я буду торчать до последнего.
Только вот я никогда не заставал его.
До того дня.

У него кончились сигареты, а также люди, которых он мог послать за ними. А, может, ему наскучило и он всё же решил выйти в общий бар.
- Здесь всё ещё есть один клиент!.. - спешно оповестил его бармен.
Парень улыбнулся.
- Пусть. Надеюсь, милая девушка, безумно по мне сохнущая? - И весело расхохотался.
Если бы. Провонявший сигаретами хмурый подозрительный парень. Безумно по тебе сохнущий.
- Я сойду? - хрипло осведомляюсь. И непонятно от чего хрипло - лёгкие убиты, не разговаривал давно? Нахлынувшие чувства? Желание подохнуть?
- Если ты мне дашь сигарет, я хоть боготворить тебя буду, - заверил он меня, всё ещё посмеиваясь, - В этой дыре они закончились.
- У меня... - снова хрипло начал я и запнулся. Кажется, забываю, как разговаривать. - У меня никогда не заканчиваются.
Он взял пачку, коснувшись своими восхитительными длинными пальцами моих. Мои, по сравнению с его - отвратительно тёмные, слишком людские.
- Прокуренный совсем, я смотрю, - и глянул на меня оценивающе. Я почувствовал себя немного взорвавшимся.
- Будешь осуждать?
- Нет, - он наклонился ко мне близко, почти коснувшись своим носом моего. Он выдохнул дым прямо мне в лицо, вместе со своим запахом, который, чёрт, заставил меня дрожать. Он дышал будто немного запыхавшись, неровными короткими рывками. Он перестал улыбаться. - Я завидую.
Чёрт. Чёрт. Чёрт.
Кажется, тогда я начал чувствовать отделение своей души от тела. Отрывание даже, скорее всего. Медленно тянулась, вырывая себя из меня, лопалась.
У меня понемногу вставал. На парня. На дышащего на меня парня.

И он играл мне. Бар закрыли, хозяин ушёл, ничего не сказав, ушёл бармен, ушли все. Он играл для меня, он прерывался, чтобы выхватить у меня изо рта или из рук сигарету, он начинал хохотать, когда пальцы заплетались, он играл одной рукой. Он громко пел, пел всё, что приходило ему в голову, включая всякие пошлые грубые песенки. Он хлопал меня по колену, облил красным вином, заставил играть вместе с ним, прожёг дыру в брошенной мною на стол куртке, не попав в пепельницу.
Он показал все отвратительные человеческие стороны.
Он настолько развратно себя вёл, что, думаю, трахни я его прямо на полу у фортепьяно, его бы не сильно возмутило.
Он заснул за столиком, уронив голову ровненько в лужицу вина.

Я полчаса простоял перед ним на коленях и держа в руках его руку. На нетрезвую голову у меня была настойчивая мысль отрезать ему кисть руки и унести домой. У меня тоже есть старенькое фортепьяно.
Затем я заснул. Прямо на полу.
Через пару часов пришёл сын хозяина бара, распинал меня, и, с отвращением глядя на музыканта, почти в приказном тоне попросил перенести его в одну из комнат.
И мне опять было сложно сдержаться, чтобы не трахнуть его прямо в комнате, прямо при чужом человеке.

Дома я спать уже не мог. Я курил, курил, курил.

Кажется, я уже курил просто потому, что он любит это. Просто потому что я ближе. Ближе к нему, и, конечно, к своей грёбаной смерти.
Впервые за долгое время мысль о смерти меня испугала.
Пока он есть, пока есть его прекрасные пальцы и голос, я хочу жить.
С отвращением выкинул окурок в окно.

И я показывал слабость, я ходил в этот бар во все дни, я мог пропускать важные занятия, лишь бы поймать малейший шанс, что он будет там. Что он вспомнит.
Он... Даже не видел меня. Он играл ещё прекраснее, как-то совершенно влюблённо в музыку, он выглядел ещё очаровательнее. Публика была в восторге, я... Меня буквально разрывало на неровные трепещущие лоскутки сознания, тянущиеся к нему, наполненные музыкой и тем, чего в это мире существовать не может - смыслом жизни. Я был чёртовым средоточием смысла жизни. Я был ангелом, я летел, я был богом, людьми вокруг, я был эмоциями и почти - счастьем. Постепенное схождение с ума.
Он всё ещё не видел меня. Я не рвался. Думал, что просто лопну, если он улыбнётся мне, если он попросит у меня сигарету. Я лопну и из меня потечёт вязкое обожание. Затягивающее, душащее, невероятное. Мне казалось, он и так играет лишь для меня, лишь я могу слышать всё волшебство его пальцев. У него была душа - душа во всех самых сильных вкладываемых в неё смыслах, настоящая, нечеловеческая душа.
И было так до тех пор, пока я не понял, что другим людям он тоже может улыбаться. Играть. Что его пальцы и голос - они для всех.
В порыве ревности разодрал себе лицо ногтями.